Материалы:Степан Орлов. «Эпоха застоя» — ХРУПКИЙ МИР

Ещё одной странной особенностью позднего СССР была его гипертрофированная чувствительность к любой негативной информации. Этот очевидный недостаток системы был, тем не менее, результатом её собственной «информационной политики». Советская пропаганда всё более утрачивала навык интерпретировать негативные факты в свою пользу. На смену обычаю делать из любой проблемы (в том числе являющейся следствием провала политики властей) повод для создания очередной «героической эпопеи» в прессе, пришло тотальное сокрытие всего не только опасного, но даже просто тревожного.

«Лакировалось» даже то, что «залакировать» было не возможно. Скрывалось даже то, что скрывать было глупо и опасно.

Хлеб-соль

Например, было довольно очевидно: если самолёты летают, значит, они падают, раз активность воздушных перевозок высока – тем более. Статистика авиапроисшествий в СССР была не плохой, и скрывать её особенной нужды не было, но скрывали тщательно. Редко когда хоть строчка попадала в печать о случаях аварий и катастроф. Тем более тягостное впечатление оставляли слухи о них, которые, как вы понимаете, неистребимы. Помню неприятный осадок после рассказа знакомой, которая стала свидетелем жесткой посадки самолёта в аэропорту. Точнее, рассказ не о самой посадке (которую она толком и не видела), а о том какую активность развили власти по оцеплению территории, задержанию для «воспитательной беседы» очевидцев происшествия и прочих мер обеспечения информационной безопасности, и всё это грубо, суетливо, «на нервах». Поневоле закрадывалась мысль: «А случись со мной что, чем в первую голову будут заниматься власти? Людей спасать или свою типа безупречную репутацию?» На население куда благотворнее влияет картинка, на которой суперпрофессиональные спасатели несут на руках счастливых детей, чем полное отсутствие официальной информации на фоне тревожного шороха слухов.

Кстати, когда пришёл богатый на катастрофы 1986-й год, гласность в вопросах освещения событий в целом сыграла на руку верхушке, «такое и раньше случалось просто нам не рассказывали».

Но это будет потом, а пока пропаганда транслировала всё более абсурдные представления о возможном и невозможном (должном и недолжном) в политике и экономике. Как следствие, с одной стороны, у каждого последующего поколения советских людей складывался всё более нежизнеспособный, хрупкий образ страны и мира, в котором мы живём, а с другой иммунитет к бытовому цинизму и к враждебной контрпропаганде падал всё ниже. Я говорю не о идеализированном (ибо он включал в себя представление о несколько фантасмагоризированных, но недостатках), а именно хрупком образе, способном разрушиться от любого хоть как-то аргументированного «негатива». Позволю себе такое, довольно корявое, сравнение: садовники из агитпропа высаживали в мозги хилые саженцы, которые пускали слабые корни. Не поняв этого, мы не ответим на вопрос, как за три коротких года с 1988 по 1991 в стране и со страной могли произойти такие перемены.

Отсюда родом массовый истеричный «нравственный максимализм» времён Перестройки, когда люди полагали, что преступления полувековой давности достаточный аргумент для немедленного и чреватого новыми жертвами разрушения собственной государственности.

В годы Застоя возникло не то что бы доверие к печатному и медийному слову (не было никакого особенного доверия), а уверенность в его суперзначимости. Некоторым, было, например, не совсем понятно как это: в Америке опубликовали книгу, в которой написано, что их президент – преступник, а там никакой революции и автор не сидит в тюрьме (за клевету – если он не прав или за правду – если прав) и вообще все живут как будто ничего не призошло, абсурд какой-то. Нормальное чувство недоумения для людей, у которых газетная заметка может вызвать революцию в мировоззрении (то, что через десяток лет любые «громкие сенсации» будут встречать с совершенным равнодушием, было сложно представить).

Это-то восприятие любого громкого публичного высказывания, как чего-то, что непременно должно иметь последствия, и в отношении чего непременно надо занять ту или иную позицию, здорово «выстрелило» при Горбачёве. Помню, какое брожение умов вызывали раннеперестроечные статьи, например, о наркомании: «Надо же у нас и такое есть, ужас!» Воспринималось почти как «конец света», настолько не вязалось это с повседневной реальностью (прошу прощения у тех, у кого как раз вязалось, я рассказываю на опыте своём и своих близких). То, что проблема наркомании – это не когда об этом в газетах пишут, а когда в подъезде шприцы валяются, и сосед в ломке бьётся, понятно стало гораздо позднее. Впрочем, в скобках замечу, здесь сыграли роль не только вышеперечисленные обстоятельства, но и высокий статус, которым наделила власть журналистов крупных изданий, сделав их грозой мелких и средних чиновников.

Все статьи цикла

• Степан Орлов. «Эпоха Застоя» — СТАРШЕ НА ЦЕЛУЮ ВОЙНУ
• Степан Орлов. «Эпоха Застоя» — КРЕСЛО-КРОВАТЬ И РУССКИЙ ПЕДАНТИЗМ
• Степан Орлов. «Эпоха Застоя» — РАБОТА И ОТДЫХ
• Степан Орлов. «Эпоха Застоя» — ПРЯМАЯ И ЯВНАЯ ПРОПОВЕДЬ ДОБРА
• Степан Орлов. «Эпоха Застоя» — НАУЧНО-ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ КИНЕМАТОГРАФ
• Степан Орлов. «Эпоха Застоя» — ПОЭМА БЕЗ ГЕРОЯ
• Степан Орлов. «Эпоха Застоя» — ИМПЕРИЯ ПОД ГРИФОМ «СЕКРЕТНО»
• Степан Орлов. «Эпоха застоя» — КРИВОЕ ЗЕРКАЛО ВИТРИН
• Степан Орлов. «Эпоха застоя» — СТРАННЫЙ «МИЛИТАРИЗМ»
• Степан Орлов. «Эпоха застоя» — ХРУПКИЙ МИР
• Степан Орлов. «Эпоха Застоя» — БЕЗ БЖЕЗИНСКИХ (БЕСПОМОЩНОСТЬ ПРОПАГАНДЫ)
• Степан Орлов. «Эпоха застоя» — ОБРАЗОВАНИЕ. ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ. ИНТЕЛЛИГЕНТ И РАБОЧИЙ ЗА ОДНОЙ ПАРТОЙ
• Степан Орлов. «Эпоха Застоя» — КГБ: «ВСЕМОГУЩАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПОЛИЦИЯ»
• Степан Орлов. «Эпоха Застоя» — НА СТРАЖЕ СОЦИАЛИЗМА
• Степан Орлов. «Эпоха Застоя» — СОВЕТСКАЯ СЕМЬЯ (штрихи к портрету)
• Степан Орлов. «Эпоха Застоя» — РЕЛИГИЯ В СССР (случайные воспоминания)
• Степан Орлов. «Эпоха Застоя» — СОВЕТСКИЙ ПАРЛАМЕНТАРИЗМ
• Степан Орлов. «Эпоха застоя» — КРАХ «СОЦИАЛЬНО-ОДНОРОДНОГО» ОБЩЕСТВА
• Степан Орлов. «Эпоха застоя» — ЧАЕПИТИЕ В НИИ
• Степан Орлов. «Эпоха застоя» — ПОСЛАННЫЕ НАЧАЛЬНИКИ